— Грег, с чего начинались ваши отношения с кинематографом?
— С Марселя Марсо. Когда я пошёл в 10-11 лет и увидел Марселя Марсо — как он создал весь мир на сцене один, без всего, я офигел. Я понял, что это что-то.
— А кем хотели стать в детстве?
— Лодырем (смеётся). Когда вы смотрели «Обломова», известный этот фильм («Несколько дней из жизни И. И. Обломова» (1979) — прим. MT), вы кем хотели быть? Штольцом или Обломовым?
— Ммм… Штольцом.
— Да? Я хотел быть Обломовым. Я всё думал, почему на него наезжают, почему бы ему не дать отдохнуть. В детстве, живя в Австралии, мы ходили на русское кино. Я помню даже залы, где это происходило, мне кажется, это было такое подполье, где железная дорога сверху идёт, и там строили такой громадный зал. Он выглядел как большой погреб, там всегда было очень много народу, очень много пирожков. И когда показывали фильмы, может быть, раз в неделю туда ходили. Должно быть, это был какой-нибудь русский клуб. Это была такая ассоциация, что это что-то весёлое, живое, хорошее. Ещё Чарли Чаплин. Хотелось всего посмотреть, и побольше. Когда в России жили (Грег переехал в Австралию с родителями в возрасте семи лет — прим. MT), мы постоянно в театр ходили. Телевизор у нас был, но я его боялся, потому что я посмотрел известный фильм с Кащеем Бессмертным («Кащей Бессмертный» (1944) — прим. MT), и я больше никогда его не буду смотреть, самый страшный фильм всех времён (смеётся).
— А какие фильмы тогда были вашими любимыми?
— Когда Чарли Чаплин умер, в Сиднее были его ретроспективы, мы всё пересмотрели. Всё. Должно быть, это очень сильно повлияло. И, должно быть, все эти советские качественные фильмы семидесятых годов — это, возможно, был лучший период в советском кино — шестидесятые и семидесятые годы. В плане, что это были очень зрелые мастера, которые создавали фильмы на публику, которая была уже подготовлена.
— Если бы вы жили в другой стране — например, той же России, а не Австралии, пришли бы к тому, что стали бы заниматься кинематографом?
— Должно быть, нет. Я бы был очень богатым человеком (смеётся). Ну серьёзно, потому что я жил в девяностые годы в Питере, и у меня все друзья, которые очень умные ребята, они стали богатыми очень быстро. Половина из них не осталась в живых, потому что были такие времена в Питере… Может, вы слышали. Но те, которые выжили, они стали безумно богатыми за очень короткий срок — так, примерно с девяносто пятого до девяносто седьмого капитал они насобирали.
— А чем бы занимались? Воплотили мечту быть лодырем? (смеётся)
— Да, должно быть (смеётся). Вы знаете, люди ведь, которые занимаются бизнесом, у них такая очень плавная графика — они часто встают в 11 утра, шаркают так по коридору, думают о вещах. Они проводят жизнь в размышлении. Потом садятся на телефон в 11 вечера и начинают своё творчество. Да, может быть, этим.
— Почему выбрали именно научную карьеру?
— Я получил стипендию на докторскую. Должно быть, это то же самое, что и быть Обломовым — тебе платят за то, чтобы ты учился. Сколько это было… Это было $ 20,000 в год. До этого я как актёр в лучшем случае зарабатывал $ 50,000, в основном на рекламе. Но $ 20,000 ничего не делая — это было супер. И так пошло-поехало. Ну как Обломов. По течению (смеётся).
— А про актёрство расскажете?
— Да, я, должно быть, три года работал как актёр. В основном в театре. Основной заработок был из рекламы. А потом я перешёл в режиссуру, мне это было интересно, там было больше контроля — ты сам выбираешь, что ты делаешь, и больше возможности взять дотаций от государства, чтобы создавать театральные постановки. Я некоторое время это делал, пока учился на доктора. Я с другом детства встретился, он доктор философии. Мы в одном районе жили, в одной школе учились. И он мне рассказывал, как он стал профессором. Он для одного университета проверял их заочные экзамены — он вообще был никто, а этот университет получил громадные деньги от государства, и у них не было команды выполнить этот заказ. Мужик, для которого он проверял эти экзамены (ну это самая низкая такая работа, это так $ 20 в час), сказал, что тебе нужно переехать в маленький городок и колоссальный грант выполнять. И он там исследование сделал и много чего написал, у него за три года карьера пошла вверх. А у меня началось преподавание с того, что я преподавал за профессора, который покончил жизнь самоубийством. На одной неделе я с ним вместе работаю, а на другой мне звонят и говорят — мужик, тебе надо за него, нет никого. Никто не предвидел, что он был в депрессии. И вот надо было на таком тяжёлом моменте подобрать всё и продолжить. Было тяжело.
— Представляю.
— Да.
— Что вас больше всего привлекает в работе учёного?
— Должно быть, задать хороший вопрос и постараться найти неординарный ответ, увидеть с какой-то другой стороны. Меня интересует что-то такое естественное с другого ракурса. Ну и самое интересное с кино... Я вот работаю как куратор, как директор кинофестиваля, и я понял одну вещь — почти невозможно предсказать, на что публика откликнется, что людям будет интересно, какие реакции будут.
— Мне сразу вспоминается история с "Psycho" Хичкока, он же вообще ничего не ставил на этот фильм («Психо» (1960) — прим. MT).
— Да, это телевизионный фильм.
— И фильм выстрелил. Публика живёт по каким-то своим законам.
— Да. И меня всегда интересуют фильмы, которые прошли в прокате, их никто не заметил, а потом пять-десять лет спустя все: «Ооо, что за фильм, шедевр, как вам не стыдно, что вы его не смотрели и не обожали!» Меня больше всего это интересует — кинокультура, как она создается, можно ли использовать какую-то стратегию, чтобы немножечко как-то самому на это воздействовать. Иногда посмотришь фильм — скажем, ну не знаю, ты в одном настроении посмотришь или ты марихуану покурил и посмотрел Терри Гиллиама — это какое-то уже совершенно другое ощущение (смеётся).
— (смеётся) А что отталкивает вас как учёного?
— Это то, что и отталкивает, и привлекает — ты думаешь, что ты прекрасно написал, а потом редактор или коллеги, которые, как это по-русски, peers — это же тяжело, это эмоционально тяжело. Это отталкивает. Ну и то, что это очень кропотливая работа. У меня друг, он пишет книжки, быстро их пишет, у них целая социологическая команда. Они собирают массы данных, собирают это в кучку, и он как скульптор это всё обрабатывает. Вот это супер, это было бы классно. Иногда думаешь, вот было бы классно, если бы всю книжку можно было продиктовать. И даже статью.
— Большинство ребят, идущих в научный мир, хотят не только двигать науку, но и менять общество. Чувствуете, что меняете его?
— Я могу на это откровенно ответить: когда я пошёл в университет в восемнадцать-девятнадцать, мне всё открылось. У меня до этого было бинарное мировоззрение — чёрное-белое, хорошее-плохое, мужчина-женщина. А всё это изменилось. Я хочу менять общество так, чтобы они (студенты — прим. MT) мыслили тоже более обширно. Должно быть, это больше всего мотивирует. Особенно в России, русское мышление очень свойственно к дуализму. Притом что русские очень глубоко мыслят.
— Что скажете насчёт распространённого в России мнения, что учат только те, кто не добились чего-то собственно в профессии?
— Я не согласен. Потому что у нас, например, многие люди, которые работают в профессии, часто и преподают. Они иногда бывают прекрасные преподаватели, а иногда не очень, просто они полностью не отдаются студентам. Мне кажется, это такой момент — ты должен быть готов полностью отдаться и что-то вместе создавать со студентами. Мне очень нравится русская система, где есть мастер, и он собирает студию, и он или она помогает начать им собственную карьеру. Я понимаю, почему это здесь работает, мне кажется, в каком-то смысле это очень хорошая система.
— Она не везде есть в России — это больше кинематографические школы, разумеется.
— Может быть. Многие художники — они же индивидуумы. А прекрасно было бы, если было бы как в древние времена — целая школа вокруг мастера, они вместе работают над чем-то, а потом уже начинают собственные проекты. Мне кажется, что в этом что-то есть, и это не может быть полностью системой, это должно зависеть от индивидуальных голосов. Но как система — мне нравится, что это не отпустили в России.
— Что могут предложить миру современные учёные гуманитарных наук — особенно если мы говорим про Cinema Studies?
— Именно насчёт мышления — показать, как социально мы живем. Очень много хороших фильмов, очень искренних, очень сложных, и мне кажется, что как киноведы и просто люди, которые любят кино и хотят поделиться этим мнением, мы можем повлиять на общество, чтобы сделать общество добрее, умнее, более расположенным к сложностям. Кино растет от общества, а общество от кино. Нужно задуматься, что двадцать лет назад было в социальной сфере и насколько резко это изменилось, люди стали более осведомлёнными и готовыми повлиять на собственное окружение, социальную ситуацию, экологическую. Не знаю, насколько здесь задействована публика в экологических вопросах, но у нас это в основном через кино, через телевидение.
— У нас есть определённые подвижки, но в самом зарождении.
— А у нас это почти как религия.
— Ну это правильно, на самом деле. Возвращаясь к кинематографу — как относитесь к тому, что аудитория больше знает кинокритиков-журналистов, а не академических кинокритиков?
— Интересно. Должно быть, потому что у вас и у нас немножко разные структуры.
— То есть у вас такого нет?
— Не в такой же степени. Мне кажется, что у нас большинство кинокритиков не переходят эту границу академическую. Большинство, должно быть, учились в университете. У нас даже два профсоюза кинокритиков в Сиднее, которые враждуют. Одни кинокритики не общаются с другими.
— Даже за руку не здороваются?
— Даже за руку не здороваются. Они друг друга ненавидят (смеётся). У них даже публика разная, у одних популярная, а у других академическая. Конечно, некоторые переходят туда-сюда. Например, я всегда стараюсь немножко написать в популярной прессе, потому что мне кажется, что такие голоса важны.
— То есть разделение всё же существует?
— Да. Но иначе. Но что мне нравится в России — вот студенты, которые учатся во ВГИКе. Некоторые могут заниматься звуком, другие — операторы. Но там кинокритики одновременно с ними учатся. И они уже друг друга знают, и они понимают друг друга. И, например, если они будут давать читать рецензии, они уже знают, с кем они имеют дело. Мне кажется, это прекрасная система. Мне эта система очень нравится. Я вот понял, что кинокритика здесь, в России, имеет очень большую политическую роль. Когда я ездил на «Кинотавр», я понял, что это мощная сила. И я понял, что это неплохо. Есть, правда, одна вещь, которую я заметил — в России резкий овраг между популярным кино и артхаусом.
— Абсолютно.
— Они друг с другом не общаются. Это мне трудно понять. Есть город на «С»… Южнее Москвы. Там мужик ведёт фестиваль аниме. Очень крупный кинофестиваль, маленький город. Есть же какая-то культурная жизнь. Или Благовещенск. Меня поразило, насколько там тоже всё с этим хорошо — это же маленький городок, важный, но маленький. В общем, там есть возможности, если люди хотят. Мне кажется, это самое важное. В общем, это искусственная какая-то неразбериха, и поэтому нужно просто устраивать киноклубы и показывать эти фильмы. Когда я был на Тарковском вчера, там было тридцать людей в час дня. Это же нормально?
— Это круто, на самом деле.
— А ведь день прекрасный. Я понимаю, что вы только что вышли из суровой зимы, надо бы на солнышке лучше посидеть (смеётся).
— (смеётся) Какие можно почитать журналы дилетанту — чтобы узнать больше про австралийский кинематограф?
— Хм, скажем, их четыре: FilmInk — более популярный, IF Magazine — более про бизнес в кино, Senses of Cinema и академический Studies in Australasian Cinema. Должно быть, это самые известные и доступные.
— Расскажите про работу куратором. Как вы к этому пришли?
— Наверное, началось с того, что когда я работаю со студентами, я собираю все их фильмы, чтобы потом показать им. А изначально с русского кинофестиваля: я просто хотел, чтобы люди увидели русские фильмы — так же, как я в детстве смотрел (Грег — один из директоров Russian Resurrection Film Festival — прим. MT). У меня было просто желание показать фильмы. До этого же тоже проблема была — русские, живущие в Австралии, всё скачивали на нелицензионных дисках. Я просто хотел, чтобы люди смотрели вещи вместе.
— А фестиваль австралийского кино (The Vision Splendid Outback Film Festival — прим. MT)?
— Расскажу. У меня отчим купил в маленьком городке паб. Исторический, очень известный паб. Маленький городок, там синячки, пьяницы, нет просто никакой культурной жизни — там люди пьют и дерутся.
— Почти как в австралийских фильмах до Первой мировой (смеётся).
— Ну да, точно (смеётся). Я хочу сказать, что в первый день, когда я пришёл в этот городок, мне все сказали — не переходи дорогу в тот паб, потому что там точно тебе морду набьют. Я перешёл дорогу, открыл эти дверцы, и там шесть-семь мужиков. И музыка как будто остановилась — все на меня смотрят. И уже в течение минуты меня кто-то начал оскорблять. Шло дело к рукопашной (смеётся).
— Не дошло? (смеётся)
— Ну да, не дошло, но там немного нужно было перейти. Маленькую границу (смеётся).
— Короче, началось всё с паба.
— Да. Он меня попросил там всё сделать, мне было интересно. В тот момент там аборигенский режиссёр снял фильм и хотел показать его публике, ему нужна была какая-то помощь и структура, и я сказал, что сделаю. И был полный зал. Аборигены шли пешком три дня, чтобы видеть какого-то кузена, дядю, который играет на экране, и у них там маленький эпизод на пятнадцать секунд, а они шли три дня.
— Обалдеть.
— Когда ты чувствуешь это, когда ты сидишь с аборигенами, ты чувствуешь, что людям это нужно. Там есть кинотеатр под открытым небом, но нового там ничего не показывают. Ближайший город — триста километров. Ну кто поедет смотреть фильм, когда они простые люди, фермеры, которые любят пить и драться. Я не хочу сказать, что я там полностью изменил ситуацию… Там сейчас не меньше пьют, но чуть меньше дерутся (смеётся).
— По крайней мере, точно больше смотрят кино (смеётся).
— Да, больше смотрят кино. И они очень заинтересованы, чтобы там больше снимали кино, потому что это для них колоссальные деньги. Они по-настоящему там бедствуют — вот все думают, Австралия такая богатая, тыр-пыр-пыр, а нет, там по-настоящему люди живут плохо. Там ещё засуха, катастрофическая ситуация, люди живут как в третьем мире. Когда ты побываешь в их доме, ты понимаешь, что у них здесь ремонта не было шестьдесят лет.
— С какими сложностями сталкивались во время своей работы куратором?
— То, что меня бесит больше всего — когда дистрибьютор не даёт фильм, который, как ты знаешь, уже вышел, и тебе не дают по какой-то стратегической системе. Это меня всегда бесит. Я всегда думаю: а как мне им отомстить? (смеётся) Иногда получается, но их так немного… Если мстишь, то нужно грамотно мстить.
— А то вообще можно остаться без них (смеётся).
— Ну да. Я с одной компанией уже так поссорился. Самое неприятное: мой друг снял фильм, который он мне лично обещал. Идёт переписка, он лично участвует в переписке — притом что это не его роль с дистрибьютором говорить. Он просит дистрибьютора — дай показать фильм. А дистрибьютор какую-то хуйню там несёт, какая-то у него стратегия.
— Ну понятно. Не дал фильм?
— Не дал показать фильм. Причём я за него плачу. Не то что я беру, чтобы показать каким-то там возвышенным людям. Я беру фильм, чтобы показать народу, я за это заплачу денег. Это меня полностью бесит.
— А не полностью?
— Может быть, показ фильма, который люди как-то не оценят.
— Расстраиваетесь?
— Ну конечно. Я привёз потрясающий фильм этого же режиссёра, который "Sweet Country" (Уорвик Торнтон — прим. MT), он снял такой, как это называется… Сборник киноновелл об аборигенских страшных историях.
— Круто.
— Актёры говорят прямо в камеру, очень меня затронул этот фильм. Это сказочный фильм в основном — хорошие актёры, которые рассказывают истории, которые кто-то им пересказал. И как-то публика на это не очень отреагировала. А я даже пригласил старосту аборигенов, чтобы она после фильма рассказывала страшные истории — вокруг костра, поздно ночью. Она всех напугала, но той реакции, которую я хотел, не получилось.
— Как думаете, в чём самая главная проблема австралийского кинематографа?
— Деньги. То, что недостаточно денег, чтобы создавать фильмы — слишком много сырых фильмов выходит в прокат.
— Давайте такой блиц: три фильма, репрезентирующих Австралию с хорошей стороны, и три — с плохой.
— Значит так, "Sweet Country" — с плохой. "Ladies in Black" — с хорошей. "The Dressmaker" — с плохой, должно быть. С хорошей — "Upgrade", мне фильм суперпонравился, что-то такое неожиданное. «1%», или "Outlaws" — показывает тяжёлые стороны Австралии. И может быть, "Top Knot Detective" с положительной.
— Попробуете под конец описать австралийскую киноиндустрию в нескольких словах?
— Это не индустрия. Телевидение в Австралии — это индустрия. А кино — нет. По-английски это "cottage industry". Это не индустрия, потому что она не самостоятельная. И, должно быть, эта независимость — это её преимущество. Потенциальное преимущество.
Обзор на фестиваль "Short + Sweet II" можно почитать здесь.
Билеты на кинофестиваль в вашем городе (Санкт-Петербург, Казань, Екатеринбург, Новосибирск и Владивосток) можно приобрести на официальном сайте CoolConnections.
